Дела грядущие

Теперь заказ на рассказ от Ви!

Тут уж можно воздержаться от написания слешного фанфика внутри своей головы!

а рассказ я хотела бы о девушке или девочке, которая ушла в картину. А там атмосфера сказки, но с подвохом. И много синего цвета. И ночь.

Будем думать-с.

@темы: заметки на обрывках

---

Как я справился с собой и не написал фанфик

Ar atsimeni, kaip užmigai,
Ar žinai, kad jau nemiegi,
Čia nieko nėra tikrai,
Ir tu stovi vietoj, kai bėgi*

Ar atsimeni, kaip užmigai,
Ar žinai, kad jau nemiegi,
Čia nieko nėra tikrai,
Ir tu stovi vietoj, kai bėgi*

Мальчик открывает дверь своим ключом. Потому что догадывается, что ждет его за дверью. Седые блеклые сумерки превращают квартиру в еще более запущенное и захламленное место, чем она является на самом деле. Мальчик, мальчика зовут Митика, и ему шестнадцать, щелкает выключателем, ожидая, что сейчас меж балок под потоком загорится старая жестяная лампа в сеточном абажуре, наполнит коридор неприветливым ржавым светом. Этого не происходит. Выключатель щелкает туда-сюда, но свет не загорается. Мальчик тяжело вздыхает. В полумраке он не рискует снять кеды и ступить незащищенной ногой на пол, неизвестно, что может его ждать там – гвоздь, проволока, осколок. Мальчик, по памяти лавируя между банками с краской, рулонами бумаги и сухой смесью для лепки, проходит на кухню, открывает темный и мертвый холодильник. Подсвечивает телефоном его внутренности и обозревает банку варенья и кусок заплесневелого хлеба, мазком света освещает остальную часть кухни – в полосе света мелькают коробки из-под тайской еды и пиццы, стаканы из Старбакс. Мальчик проходит в единственную комнату с прорезным потолочным окном, забранным сеткой. Из него падает унылый серый свет, лишь слегка разгоняющий мрак по углам. Мольберт пуст, загрунтованные холсты сложены неаккуратной стопкой у чертежного стола, книги на импровизированных полках из мореного дерева и шлакоблоков в беспорядке. Телефон лежит у единственной розетки на полу, заряжается, о чем и сообщает проблеском красного диода. Тамаш спит на старой тахте на животе, поджав ногу и уткнувшись лбом в старую обивку. Ни подушки, ни одеяла у него нет. Это то, чем он занимает все свое время – он спит. Когда просыпается – смотрит в пустоту, сидит на тахте, меняет одну футболку на другую, а потом снова засыпает, сжавшись, защищаясь.

– Спишь, Тамаш? – мальчик говорит не так громко, чтобы разбудить, потому что не знает, хочет ли будить спящего. – А я вот пришел. У тебя света нет, знаешь? Проверь пробки, хорошо? Мама передала тебе вот…

Он задевает ногой один из мотков медной проволоки, предназначенной для скульптуры, ждущей своего череда у дальней стены, тот со скрежетом кренится вбок, и мальчик ловит его в полете. Тогда он понимает, что скорее не хочет будить спящего, чем хотел бы с ним поговорить. Решает разобрать рюкзак на кухне и уйти немедленно. Выходит в коридор, потом оглядывается на спящего. Возвращается, пробирается среди хлама к огромной коробке из-под кондиционера, поднимает картонную крышку. В комнате уже хоть глаз выколи, и когда мальчик забирается по пояс в коробку, то ничего не видит, и плед ему приходится искать наощупь. Рюкзак сползает и норовит стукнуть по затылку, мальчик отфыркивается, тянется за телефоном, и только с его помощью находит плед-шотландку, спрятавшийся среди других вещей Тамаша. Сейчас он накроет его пледом, и тотчас уйдет. Так думает мальчик, выбираясь из коробки. Сильный порыв ветра распахивает его ветровку настежь, от неожиданности он оступается на рыхлой земле и чуть не падает, его спасает только вовремя подвернувшаяся ветка жимолости, за которую он успевает ухватиться. Мальчик понимает, что это именно она, потому что рука липкая от раздавленных ягод, а знакомый запах струится в холодном воздухе. Он поднимает голову к потолку, на котором должно быть окошко, забранное сеткой, но во тьме вверху лишь бегут облака, с обратной стороны подсвеченные слабым сиянием луны. Мальчик наклоняется над коробкой с одеялами и подушками, но руки его нащупывают только шероховатые листья папоротника. Он выравнивается, смотря перед собой в непроглядную тьму, потом понимает что подмышкой у него до сих пор свернутый плед, удовлетворенно кивает и делает неверный шаг по рыхлой земле. Потом еще один. Мальчик шагает вперед.
Луна застает его среди стволов вековых деревьев. Она просто выходит из-за легких, рваных туч, она всегда там была – невесомая, легкая, дразнящая, но не давала света, не открывала тайн. Когда ее серебряный свет ложится на землю, мальчик находит себя в окружении необъятных стволов деревьев, стоящим по колено в густой изумрудной траве. Древесные колонны простираются так далеко, сколько хватает взгляда. Или на сколько хватает лунного света. Мальчик подставляет ему лицо, улыбается. Он продолжает путь. Красные кеды серебрятся в лунном свете травяной росой, под подошвами хрустят сочные стебли, и мальчик чувствует пряный мятный запах, наклоняется к земле, срывает листья, подносит к лицу перечную мяту, прячет в карман. Воздух пахнет влажной листвой, травами, мальчик раздувает ноздри, и до него доносится запах ручья – воды, ила, водных растений, он опускает руку – пальцы ласкают верхушки трав и цветов. Пока он идет, луна – сходящая на нет, ущербная – то освещает его путь, то погружает в кромешную тьму, вверху, в кронах деревьев бушует ветер, мальчику кажется, что начался дождь, но переплетенные ветви не пропускают на землю ни капли. Травы сменяются лишайником, в свете луны кажущимся серебристым ковром, а в темноте – серой подстилкой. Красные кеды идут к воде, красные кеды хрустят, мальчик крепче прижимает к своему боку свернутый плед. Лес тих – ни крика животного, ни щебета испуганной птички, только шелест листьев, свист ветра и шуршание под кедами мальчика.

Он достигает ручья, когда луна поднимается в небе высоко-высоко, останавливается, засвечивая ручей и деревья нереальным светом, как камера на передержке. Тут мальчик тоже останавливается, осматривается по сторонам, разворачивает плед. Он кладет его в траву у ствола самого старого, самого большого дерева поодаль от ручья, снимает рюкзак, садится на плед, рюкзак ставит между коленей и заворачивается в шотландку. Он закрывает глаза и вдыхает ночной воздух – ноздри трепещут от переплетения запахов воды, листвы, сосновой смолы, душистых трав. С порывом воздуха до него доносится тонкий запах фиалки, прерывистый, осязаемый, двоякий. Мальчик втягивает воздух ноздрями, но цветочный флер растворился в ночных запахах.

Спокойствие овладевает им, сердце размеренно бьется, голова легка и чиста, умиротворение заполняет легкие, течет по венам, веки смыкаются сонно, губы изгибаются в грустной улыбке. Луна снова прячется за обрывками облаков, они летят перед ним на скоростной перемотке, ветер перебирает мягкие волосы, упавшие на лоб мальчика. Кажется, он засыпает, или просто умиротворенно любуется на воду из-под опущенных век.

Мальчик открывает глаза, услышав хруст осторожных шагов по лишайнику, луна укрылась за завесой, и ничего не разглядеть, только два изумрудных сияющих глаза смотрят на него из тьмы. Умиротворение не покидает мальчика, он говорит:

– Привет.

Изумрудные глаза-камни моргают. Кажется, изумленно, чуть отдаляются. Мальчик смеется тихонько – смех его летит от дерева к дереву, ударяясь хрустальной спицей, звеня прохладно. Луна появляется в прорехе, разбрасывает белые пятна света по траве, и глаза, полыхнув последний раз, гаснут. Остается только припавший настороженный волк у ручья. Мальчик смотрит на волка, волк смотрит на мальчика. Когда волк делает шаг вперед, мальчик перестает улыбаться и застывает. Волк подходит к нему медленно, с достоинством, дав рассмотреть свои сизые бока и сильные лапы. Потом он ложится в траву рядом – зонтики тысячелистника накрывают его – и кладет голову мальчику на голень.

– Ты не будешь меня есть, ведь так, Кведульв?

Волк вновь смотрит на него будто бы удивленно, будто человеческая речь ему встречается впервые. Потом он закрывает глаза и будто бы засыпает.

– Ты будешь пирожок, волк? – Мальчик принимается возиться с застежкой рюкзака, шуршать пакетом. – Я принес бабушкины пирожки для моего брата… Я… я несу бабушкины пирожки для моего брата. Думаю, если мы съедим один, он не обидится. Ты ешь пирожки, волк? Хотя да, ты же волк, а не какой-нибудь пес, ты ешь куропаток, кроликов, может, даже подростков. Точно не хочешь? Пирожок с клубникой, самый любимый пирожок моего брата, бабушка всегда делала пирожки с клубникой для него и вареники с вишней для меня. Может, ты хочешь яблочного сока, волк? Это самый лучший сок моей мамы, она сама собирает яблоки в саду нашего дядюшки и сама его выпаривает, совсем немного сахара, волк, потому что это очень сладкие яблоки.

Волк открывает глаза и косится на пьющего из стеклянной бутылки мальчика. Он бы мог поверить, что волк хочет сока, но волки не пьют сок. Только воду из ручьев. Они замолкают надолго – мальчик и волк. Кажется, волк спит, и тогда мальчик протягивает руку, касается жесткой шерсти на загривке, наощупь она ужасно жесткая, будто синтетическая. Волк открывает глаза – во вновь опустившейся тьме – два драгоценных камня с искрящимся на дне любопытством, и под эти испытующим взглядом мальчик зарывается в подшерсток. Под внешним жестким слоем подшерсток волчий мягок и нежен на ощупь. Мальчик думает, не потрепать ли волка по загривку, но благоразумно отказывается от этой мысли, лишь приглаживает вздыбленную жесткую шерсть.

Проходит еще какое-то время – волк то поднимает голову, то кладет ее снова на ногу мальчика, обнюхивает штанину, осматривается по сторонам. И, в конце концов, засыпает. Тогда мальчик наклоняется ближе, рассматривает чутко дрожащие волчьи уши. И говорит так громко, чтобы наверняка разбудить.

– Я тебе пирожки принес бабушкины, волк, и сок мамин, – он трясет бутылкой в руке, – перестань, пожалуйста, перестань. Они так тоскуют, они же тебя любят, как ты можешь просто не видеть этого? Хватит спать, волк, хватит есть себя. Прекрати рыдать волк, мы так страдаем. Вернись, пожалуйста, вернись к нам, волк. Мама так ждет, когда же ты вернешься.

Зеленоглазый сизый волк просыпается, или перестает делать вид, что спит, смотрит безмолвно, и глаза его волчьи блестят в свете луны. Мальчик только качает головой.

Он просыпается сидя на полу, прислонившись спиной к тахте Тамаша. Тот трясет его за плечо, и мальчик обнаруживает себя закутанным в плед и с рюкзаком между коленями. Свет промышленных ламп под потолком освещает захламленную комнату.

– Ты спал на полу? – спрашивает Тамаш хриплым со сна голосом, и когда он поворачивает голову к мальчику, то изумрудный отблеск в его глазах растворяется в электрическом свете.

– Я тебе пирожки принес.

– С клубникой? – спрашивает Тамаш, садясь на тахте по-турецки.

– Бабушкины. И мамин яблочный сок.

– Круто! – говорит Тамаш и улыбается впервые за несколько долгих месяцев.

Мальчик запускает руку в карман ветровки и раздавливает пальцами гладкие сочные листья перечной мяты.

*Помнишь ли ты, как уснул,
Знаешь ли, что уже не спишь.
Здесь действительно ничего нет,
И ты стоишь на месте когда бежишь

слил концовку, впрочем, как всегда. недоволен собой, впрочем, как всегда. Но зато хорошо провел время. Халелуйя!

@темы: заметки на обрывках

---

Дела грядущие

Кроули дал задание на рассказ. Я обещала не писать фанфик. А заявка выглядит так:

Хочу хмурого леса, под ногами сизо-седой лишайник, который хрустит под ногами. Ночь. Сквозь ветки проглядывает луна, чуть прикрываемая прозрачными облаками. Шумит ветер. В воздухе мягкий запах ночной фиалки.
Два изумрудных камня.
Рука касается мягкой длинной шерсти. Проводит рукой, зарывается пальцами.
Красные кеды.
Яблочный сок и плед.

Ну, как тут не написать фанфик? Тоска.

@темы: заметки на обрывках

---

Для самосознания.

@темы: гражданское, для души

---

Для души

@темы: арт, для души, Волчанка

---

18.04.2013 в 12:03

Пишет  Winston J.J.:

The Room

Были слышны щелчки телефонного кольца, кто-то набирал достаточно длинный номер – колесо упиралось в стоппер, и снова скатывалось, оставляя мурчащий след.
За окном белая пелена. Неясными рельефами прорисовывается соседний дом. Если бы не

Продегустировать

точная уверенность в своем местонахождении, то можно было бы предположить, что это замок или огромный корабль, проплывающий по воздуху. Туман густой, плотный, прелый.
Он выходит из дома, становится на мокрый асфальт, ботинки выдают шамкающий звук, вода киселем пристает к подошве.
Обходя лужи, перешагивая через зимние выбоины, он идет по улице. Вода стекает по витринам, течет по желобам с крыш; гремит, шуршит, осыпается с зонтов, впитывается в одежду, затекает в карманы, просачивается в поры кожи на руках, на лице.
Мокрый пес устало и уныло плетется по краю тротуара, сторонясь капель с зонтов и плащей прохожих. Вода с грязью и крупинами снега сосульками спадает с его боков и живота.
Машины в пене грязных брызг проезжаю по дороге, дворники на лобовых стеклах ритмично вымахивают из стороны в сторону, оставляя мутные разводы на стекле вне зоны их досягаемости.
Сзади кто-то выкрикивает чье-то имя. Кажется, словно звуки так же, как и витрины, и фары, и огни вывесок, размываются, рассеиваются по каплям тумана. Он не запоминает имени, в голове остается след слова, будто отпечаток ударившегося об его черепную коробку некоторого количества звуков, - самые острые из них оставили более глубокие отметины на мягкой, бугристой, словно нёбо, коже. Он еще долго будет ощущать его на своих нервных рецепторах.
Постепенно туман наполняется темнотой вечера, она незаметно, по одной, заполняет каждую каплю, плавно, снизу и до крыш. Маслянистый, блеклый воздух неохотно пропускает сквозь себя мутные лучи фонарей, они ложатся у столба небольшим кругом, не рискуя заходить дальше, будто пес, свернувшийся у ног хозяина.
Туман придавливает сверху, прижимает плотной массой, отражает обратно устремившиеся огни города, закупоривает и не дает возможности вдохнуть хоть сколько-то сухой воздух. Свет, отраженный от неба, возвращается назад и оранжевым пеплом укрывает плечи и зонты, воду в лужах, воду на стеклах, воду на земле, воду в воздухе.
Он шагает, погруженный в свой мир, но на грани существования того мира, перешагивая время от времени в мир существования вон того парня, который видит его, очевидно, не так, как он; в мир вот той пожилой дамы, которая явно не раз затевала скандал в очередях супермаркетов; в восприятие вот этой девчонки, явно намеревающейся подружиться с этим миром и шагающей с легкой улыбкой на лице… Он давно уже отчаялся в попытках улучшить людей вокруг, когда они сами намереваются в ответ только подтолкнуть к своей могиле, вырытой уже давно и заполненной до краев другими неудачниками, мертвецами, как и они сами, счастливыми детьми с улыбкой и цветком в дуле автомата.
Он выныривает из серой массы эмоций, густой и плотной, как окружающий его туман. Если слишком этим увлечься, то можно просто захлебнуться, разломать серый грифель, которым Он тонкими линиями прочерчивает свою душу, на десятки тщедушных соломинок, каждая из которых начинает прорисовывать свою модель существования с собственным центром восприятия. Он не перестает удивляться, как еще ему удается не растерять осколки своего карандаша, как он еще различает его среди множеств частиц…
Он хочет видеть себя реальным, он не понимает, как существует мир Этих, ведь Его мир так узконаправлен, направлен линией собственного лица, ресницами, бровями, телом, которое он чувствует и видит лишь частично, из центра собственного «Я». Как Эти воспринимают Этот мир, одинаково ли с Ним, или же они знают что-то, что ему не известно, но так хотелось бы узнать… Для этого все эти погружения, которые не оставляют после себя ничего, кроме чувства пыли, летающей в воздухе, кроме серой массы далеких и неприятных ему чувств, эмоций, внутренних двигателей.
В какой-то момент ему становится сложно удерживаться на поверхности, и он погружается в эту массу полностью, цепляясь за светлые проблески, отражения света на ребрах пылинок, ему необходим его карандаш, верхняя часть того, которая запылена, зарыта, но сохранилась в каких-то закоулках его внутреннего замка. Он следует указаниям, которые встречает в светлых участках комнат, но Та комната все не приближается, но однажды он замечает какие-то знакомые отпечатки, следы на стенах, оставленные кем-то, он кладет ладонь на отпечаток, и более четкие его границы практически полностью совпадают с его ладонью. Он следует за отпечатками, но дальше они размываются, присыпаются пеплом или все той же пылью, в конце концов коридор снова выносит его в серую непрозрачную плоскость.
Вокруг него летают иллюзорные полупрозрачные фантики, на какой-то момент он решает, что это и есть его цветное и яркое созидание, однако их прозрачность смущает его, он собирает их, складывает в карман и продолжает проходить дальше, перебирая их время от времени в надежде отыскать самый яркий и плотный из них.
Он заходит в странную комнату: в ней на стенах расположено множество округлых клавиш, напоминающих педали фортепиано, он нажимает по очереди некоторые из них, большинство звучит очень странно, вызывая в его голове неясное дребезжание, однако некоторые выдают очень ровный звук, который, кажется, проносится по гладкому, округлому тоннелю, не цепляясь ни за какие уступы и трещины, он выбирает несколько таких клавиш и пытается по ним подбирать все остальные, в большей или меньшей степени, но все же ровные по звучанию; чем больше он их находит, тем яснее ему становится, какие клавиши – необходимые.
Основа, та стена, в которую он однажды упирается, отдает ему болезненно знакомым эхом; он дотрагивается до мелких фрагментов, которые тут же меняют форму, обновляются, будто он смотрит на них через какой-то драгоценный конусообразный камень, некоторые элементы ему все же удается рассмотреть, и , отделяя, взять с собой. Но он не уверен, что они не изменятся потом, не истлеют, сожженные лучом, пропущенным сквозь камень.
Однажды он открывает некоторую дверь и находит в ней остатки грифеля, он укладывает, укрепляет его остатками найденной стены, создает опору для него, добавляет цвета полупрозрачными фантиками, оставляет крошки наиболее твердых грифельных частей. Нельзя укладывать в свой грифель остатки чужих, иначе он изменит свою структуру. Однако, есть части их, которые созвучны с его, и он добавляет их во внутреннюю часть.
Удостоверившись в прочности и относительной устойчивости, он закрывает за собой дверь, оставив комнату в теплой, мягкой темноте, окутывающей, но не закрывающей от того, ее центр. Он слышит стук своих шагов по каменному полу коридора, который отражается от потолка, стен, пустоты протяженности. Он продолжает идти, слушая шорох воды, стекающей с крыш, ощущая на коже холодную влагу тумана, отблески вывесок и витрин в ней, вдыхая сырой, но весенний воздух с привкусом талого снега.