Вчера ты так устал, вчера вернулся в конце дня...
18.04.2013 в 12:03
Пишет Winston J.J.:The Room
URL записиБыли слышны щелчки телефонного кольца, кто-то набирал достаточно длинный номер – колесо упиралось в стоппер, и снова скатывалось, оставляя мурчащий след.
За окном белая пелена. Неясными рельефами прорисовывается соседний дом. Если бы не
За окном белая пелена. Неясными рельефами прорисовывается соседний дом. Если бы не
Продегустировать точная уверенность в своем местонахождении, то можно было бы предположить, что это замок или огромный корабль, проплывающий по воздуху. Туман густой, плотный, прелый.
Он выходит из дома, становится на мокрый асфальт, ботинки выдают шамкающий звук, вода киселем пристает к подошве.
Обходя лужи, перешагивая через зимние выбоины, он идет по улице. Вода стекает по витринам, течет по желобам с крыш; гремит, шуршит, осыпается с зонтов, впитывается в одежду, затекает в карманы, просачивается в поры кожи на руках, на лице.
Мокрый пес устало и уныло плетется по краю тротуара, сторонясь капель с зонтов и плащей прохожих. Вода с грязью и крупинами снега сосульками спадает с его боков и живота.
Машины в пене грязных брызг проезжаю по дороге, дворники на лобовых стеклах ритмично вымахивают из стороны в сторону, оставляя мутные разводы на стекле вне зоны их досягаемости.
Сзади кто-то выкрикивает чье-то имя. Кажется, словно звуки так же, как и витрины, и фары, и огни вывесок, размываются, рассеиваются по каплям тумана. Он не запоминает имени, в голове остается след слова, будто отпечаток ударившегося об его черепную коробку некоторого количества звуков, - самые острые из них оставили более глубокие отметины на мягкой, бугристой, словно нёбо, коже. Он еще долго будет ощущать его на своих нервных рецепторах.
Постепенно туман наполняется темнотой вечера, она незаметно, по одной, заполняет каждую каплю, плавно, снизу и до крыш. Маслянистый, блеклый воздух неохотно пропускает сквозь себя мутные лучи фонарей, они ложатся у столба небольшим кругом, не рискуя заходить дальше, будто пес, свернувшийся у ног хозяина.
Туман придавливает сверху, прижимает плотной массой, отражает обратно устремившиеся огни города, закупоривает и не дает возможности вдохнуть хоть сколько-то сухой воздух. Свет, отраженный от неба, возвращается назад и оранжевым пеплом укрывает плечи и зонты, воду в лужах, воду на стеклах, воду на земле, воду в воздухе.
Он шагает, погруженный в свой мир, но на грани существования того мира, перешагивая время от времени в мир существования вон того парня, который видит его, очевидно, не так, как он; в мир вот той пожилой дамы, которая явно не раз затевала скандал в очередях супермаркетов; в восприятие вот этой девчонки, явно намеревающейся подружиться с этим миром и шагающей с легкой улыбкой на лице… Он давно уже отчаялся в попытках улучшить людей вокруг, когда они сами намереваются в ответ только подтолкнуть к своей могиле, вырытой уже давно и заполненной до краев другими неудачниками, мертвецами, как и они сами, счастливыми детьми с улыбкой и цветком в дуле автомата.
Он выныривает из серой массы эмоций, густой и плотной, как окружающий его туман. Если слишком этим увлечься, то можно просто захлебнуться, разломать серый грифель, которым Он тонкими линиями прочерчивает свою душу, на десятки тщедушных соломинок, каждая из которых начинает прорисовывать свою модель существования с собственным центром восприятия. Он не перестает удивляться, как еще ему удается не растерять осколки своего карандаша, как он еще различает его среди множеств частиц…
Он хочет видеть себя реальным, он не понимает, как существует мир Этих, ведь Его мир так узконаправлен, направлен линией собственного лица, ресницами, бровями, телом, которое он чувствует и видит лишь частично, из центра собственного «Я». Как Эти воспринимают Этот мир, одинаково ли с Ним, или же они знают что-то, что ему не известно, но так хотелось бы узнать… Для этого все эти погружения, которые не оставляют после себя ничего, кроме чувства пыли, летающей в воздухе, кроме серой массы далеких и неприятных ему чувств, эмоций, внутренних двигателей.
В какой-то момент ему становится сложно удерживаться на поверхности, и он погружается в эту массу полностью, цепляясь за светлые проблески, отражения света на ребрах пылинок, ему необходим его карандаш, верхняя часть того, которая запылена, зарыта, но сохранилась в каких-то закоулках его внутреннего замка. Он следует указаниям, которые встречает в светлых участках комнат, но Та комната все не приближается, но однажды он замечает какие-то знакомые отпечатки, следы на стенах, оставленные кем-то, он кладет ладонь на отпечаток, и более четкие его границы практически полностью совпадают с его ладонью. Он следует за отпечатками, но дальше они размываются, присыпаются пеплом или все той же пылью, в конце концов коридор снова выносит его в серую непрозрачную плоскость.
Вокруг него летают иллюзорные полупрозрачные фантики, на какой-то момент он решает, что это и есть его цветное и яркое созидание, однако их прозрачность смущает его, он собирает их, складывает в карман и продолжает проходить дальше, перебирая их время от времени в надежде отыскать самый яркий и плотный из них.
Он заходит в странную комнату: в ней на стенах расположено множество округлых клавиш, напоминающих педали фортепиано, он нажимает по очереди некоторые из них, большинство звучит очень странно, вызывая в его голове неясное дребезжание, однако некоторые выдают очень ровный звук, который, кажется, проносится по гладкому, округлому тоннелю, не цепляясь ни за какие уступы и трещины, он выбирает несколько таких клавиш и пытается по ним подбирать все остальные, в большей или меньшей степени, но все же ровные по звучанию; чем больше он их находит, тем яснее ему становится, какие клавиши – необходимые.
Основа, та стена, в которую он однажды упирается, отдает ему болезненно знакомым эхом; он дотрагивается до мелких фрагментов, которые тут же меняют форму, обновляются, будто он смотрит на них через какой-то драгоценный конусообразный камень, некоторые элементы ему все же удается рассмотреть, и , отделяя, взять с собой. Но он не уверен, что они не изменятся потом, не истлеют, сожженные лучом, пропущенным сквозь камень.
Однажды он открывает некоторую дверь и находит в ней остатки грифеля, он укладывает, укрепляет его остатками найденной стены, создает опору для него, добавляет цвета полупрозрачными фантиками, оставляет крошки наиболее твердых грифельных частей. Нельзя укладывать в свой грифель остатки чужих, иначе он изменит свою структуру. Однако, есть части их, которые созвучны с его, и он добавляет их во внутреннюю часть.
Удостоверившись в прочности и относительной устойчивости, он закрывает за собой дверь, оставив комнату в теплой, мягкой темноте, окутывающей, но не закрывающей от того, ее центр. Он слышит стук своих шагов по каменному полу коридора, который отражается от потолка, стен, пустоты протяженности. Он продолжает идти, слушая шорох воды, стекающей с крыш, ощущая на коже холодную влагу тумана, отблески вывесок и витрин в ней, вдыхая сырой, но весенний воздух с привкусом талого снега.
Он выходит из дома, становится на мокрый асфальт, ботинки выдают шамкающий звук, вода киселем пристает к подошве.
Обходя лужи, перешагивая через зимние выбоины, он идет по улице. Вода стекает по витринам, течет по желобам с крыш; гремит, шуршит, осыпается с зонтов, впитывается в одежду, затекает в карманы, просачивается в поры кожи на руках, на лице.
Мокрый пес устало и уныло плетется по краю тротуара, сторонясь капель с зонтов и плащей прохожих. Вода с грязью и крупинами снега сосульками спадает с его боков и живота.
Машины в пене грязных брызг проезжаю по дороге, дворники на лобовых стеклах ритмично вымахивают из стороны в сторону, оставляя мутные разводы на стекле вне зоны их досягаемости.
Сзади кто-то выкрикивает чье-то имя. Кажется, словно звуки так же, как и витрины, и фары, и огни вывесок, размываются, рассеиваются по каплям тумана. Он не запоминает имени, в голове остается след слова, будто отпечаток ударившегося об его черепную коробку некоторого количества звуков, - самые острые из них оставили более глубокие отметины на мягкой, бугристой, словно нёбо, коже. Он еще долго будет ощущать его на своих нервных рецепторах.
Постепенно туман наполняется темнотой вечера, она незаметно, по одной, заполняет каждую каплю, плавно, снизу и до крыш. Маслянистый, блеклый воздух неохотно пропускает сквозь себя мутные лучи фонарей, они ложатся у столба небольшим кругом, не рискуя заходить дальше, будто пес, свернувшийся у ног хозяина.
Туман придавливает сверху, прижимает плотной массой, отражает обратно устремившиеся огни города, закупоривает и не дает возможности вдохнуть хоть сколько-то сухой воздух. Свет, отраженный от неба, возвращается назад и оранжевым пеплом укрывает плечи и зонты, воду в лужах, воду на стеклах, воду на земле, воду в воздухе.
Он шагает, погруженный в свой мир, но на грани существования того мира, перешагивая время от времени в мир существования вон того парня, который видит его, очевидно, не так, как он; в мир вот той пожилой дамы, которая явно не раз затевала скандал в очередях супермаркетов; в восприятие вот этой девчонки, явно намеревающейся подружиться с этим миром и шагающей с легкой улыбкой на лице… Он давно уже отчаялся в попытках улучшить людей вокруг, когда они сами намереваются в ответ только подтолкнуть к своей могиле, вырытой уже давно и заполненной до краев другими неудачниками, мертвецами, как и они сами, счастливыми детьми с улыбкой и цветком в дуле автомата.
Он выныривает из серой массы эмоций, густой и плотной, как окружающий его туман. Если слишком этим увлечься, то можно просто захлебнуться, разломать серый грифель, которым Он тонкими линиями прочерчивает свою душу, на десятки тщедушных соломинок, каждая из которых начинает прорисовывать свою модель существования с собственным центром восприятия. Он не перестает удивляться, как еще ему удается не растерять осколки своего карандаша, как он еще различает его среди множеств частиц…
Он хочет видеть себя реальным, он не понимает, как существует мир Этих, ведь Его мир так узконаправлен, направлен линией собственного лица, ресницами, бровями, телом, которое он чувствует и видит лишь частично, из центра собственного «Я». Как Эти воспринимают Этот мир, одинаково ли с Ним, или же они знают что-то, что ему не известно, но так хотелось бы узнать… Для этого все эти погружения, которые не оставляют после себя ничего, кроме чувства пыли, летающей в воздухе, кроме серой массы далеких и неприятных ему чувств, эмоций, внутренних двигателей.
В какой-то момент ему становится сложно удерживаться на поверхности, и он погружается в эту массу полностью, цепляясь за светлые проблески, отражения света на ребрах пылинок, ему необходим его карандаш, верхняя часть того, которая запылена, зарыта, но сохранилась в каких-то закоулках его внутреннего замка. Он следует указаниям, которые встречает в светлых участках комнат, но Та комната все не приближается, но однажды он замечает какие-то знакомые отпечатки, следы на стенах, оставленные кем-то, он кладет ладонь на отпечаток, и более четкие его границы практически полностью совпадают с его ладонью. Он следует за отпечатками, но дальше они размываются, присыпаются пеплом или все той же пылью, в конце концов коридор снова выносит его в серую непрозрачную плоскость.
Вокруг него летают иллюзорные полупрозрачные фантики, на какой-то момент он решает, что это и есть его цветное и яркое созидание, однако их прозрачность смущает его, он собирает их, складывает в карман и продолжает проходить дальше, перебирая их время от времени в надежде отыскать самый яркий и плотный из них.
Он заходит в странную комнату: в ней на стенах расположено множество округлых клавиш, напоминающих педали фортепиано, он нажимает по очереди некоторые из них, большинство звучит очень странно, вызывая в его голове неясное дребезжание, однако некоторые выдают очень ровный звук, который, кажется, проносится по гладкому, округлому тоннелю, не цепляясь ни за какие уступы и трещины, он выбирает несколько таких клавиш и пытается по ним подбирать все остальные, в большей или меньшей степени, но все же ровные по звучанию; чем больше он их находит, тем яснее ему становится, какие клавиши – необходимые.
Основа, та стена, в которую он однажды упирается, отдает ему болезненно знакомым эхом; он дотрагивается до мелких фрагментов, которые тут же меняют форму, обновляются, будто он смотрит на них через какой-то драгоценный конусообразный камень, некоторые элементы ему все же удается рассмотреть, и , отделяя, взять с собой. Но он не уверен, что они не изменятся потом, не истлеют, сожженные лучом, пропущенным сквозь камень.
Однажды он открывает некоторую дверь и находит в ней остатки грифеля, он укладывает, укрепляет его остатками найденной стены, создает опору для него, добавляет цвета полупрозрачными фантиками, оставляет крошки наиболее твердых грифельных частей. Нельзя укладывать в свой грифель остатки чужих, иначе он изменит свою структуру. Однако, есть части их, которые созвучны с его, и он добавляет их во внутреннюю часть.
Удостоверившись в прочности и относительной устойчивости, он закрывает за собой дверь, оставив комнату в теплой, мягкой темноте, окутывающей, но не закрывающей от того, ее центр. Он слышит стук своих шагов по каменному полу коридора, который отражается от потолка, стен, пустоты протяженности. Он продолжает идти, слушая шорох воды, стекающей с крыш, ощущая на коже холодную влагу тумана, отблески вывесок и витрин в ней, вдыхая сырой, но весенний воздух с привкусом талого снега.